Нельзя забыть тот момент, когда впервые пробуешь варенье из рябины. А еще нельзя забыть людей, которые в этот момент рядом. Со мной это случилось не так давно, в Минске, в старой квартире неподалеку от киностудии.
Мой друг сказал мне, что она "из бывших". Уже одно это убедило меня ехать. К тому же мне нужны были виниловые пластинки, и она распродавала коллекцию, которую всю жизнь собирала с мужем. "Там классические вещи", сказал мой друг, "но там может быть все, что угодно". Мне нравилось это "все, что угодно", в нем умещалось любое воображение мира. Но больше всего мне хотелось увидеть ее. Инну Михайловну. Из бывших.
Я не знал, чего ожидать наверху, но когда мы купили печенье в магазине на углу и поднимались теперь по лестнице на второй этаж, я увидел вазу с цветком. Она так выбивалась из грязи и пыли сталинского подъезда, что казалось, будто смотришь в окно с картины Магритта. Я не сразу увидел открытую дверь и ее тонкий, слегка прозрачный силуэт.
Ей 90 лет, но все теряется в быстром шаге, ровном голосе и живых чертах лица. В ее движениях (и я безотрывно пытаюсь поймать их) то самое чувство достоинства и внутренней свободы, которые отмирают в этой стране не то с рождения, не то в тридцать лет. Когда мы садимся за стол, где уже стоят блюдца с рябиновым вареньем, и начинаем говорить про искусство и про политику, я понимаю, что она мыслит более ясно и свободно, чем те молодые люди, что еще говорят, а не фотографируют. Она мыслит целыми фразами и даже предложениями, как умели делать писатели двадцатого века, стучавшие рассказы на печатных машинках.
Это варенье имеет вкус немного сладкий и немного горький, слегка старомодный, и я знаю, что никогда не забуду этого момента. В детстве я мог закрыть глаза и через мгновение открыть вновь, чтобы намеренно запомнить кадр, сцену или вид из окна, и представить их через двадцать лет. Здесь, в этой квартире, это лишнее. Все запомнится само собой - хотя бы оттого, как она держит голову, и как она рассказывает нам о том времени, когда они с покойным мужем не думали о будущем, а тратили последние деньги на путешествия, пластинки и книги...
Однажды она предлагает пройти в комнату и выбрать пластинки. Меня съедает чувство неловкости, когда я просматриваю балеты Стравинского, пьесы Шопена и симфонии Малера. Мне кажется, я мародер или грабитель, но время от времени она входит в комнату, чтобы сказать, что эту пластинку она очень любила, и она совсем не против того, чтобы теперь она оказалась у меня. В итоге я выбираю огромную стопку, из которой восторженно выбивается "Полонез" Огинского, и мой друг вспоминает про деньги. Инна Михайловна говорит "что вы, это слишком много", но я чувствую себя так же глупо, как в музее Богдановича в Гродно, где стоимость билета - один американский доллар, и ты знаешь, как это бесконечно мало.
Их не бывает много или их постоянно не хватает, и временами она продает пластинки и книги, но вот мы снова продолжаем разговор за чаем, и никто не думает про деньги. Она говорит про свои знаменитые знакомства и про мужа, работавшего на киностудии. Она говорит про невежественную власть, которую по-интеллигентски не принимает, и которой все еще противостоит. Про чай, который прислали из Швейцарии. Про письма. Про любимые книги. И в очередной раз пробуя рябиновое варенье, я вдруг понимаю этот вкус. Понимаю, как тяжело будет уезжать отсюда, а также то, как сильно мне повезло быть здесь и говорить с этим удивительным человеком.
У меня перехватывает дыхание, и я прощаюсь с оголенным нервом, который, к счастью, научился скрывать. Инна Михайловна говорит приходить еще, и я хочу надеяться.
В Минске я всегда ищу их. Они есть, но, подобно священникам на оживленных улицах большого города, они исчезают так быстро. И появляются лишь на мгновение. Так, недавно в музыкальном магазине в центре города открылась дверь, и вошла пожилая женщина. Я не узнал лица и не узнал голоса, но я узнал походку. Эта походка умеет дышать, даже в затхлом пространстве протертых виниловых пластинок. "Из бывших", сказал бы мой друг. Она купила альбом Окуджавы ("этого у меня еще нет") и стремительно вышла из магазина. Пока я стоял и раздумывал над концертом Дюка Эллингтона 1954 года...
