Васильевна и Константиновна. Так они называют друг друга. Так я их запомню. Седые, в шейных платках. Они обе ненавидят советскую власть, однако ненавидят по-разному. Первая ненавидит страстно, с придыханием. Все подводит нас к картам и фотографиям и говорит про мерзавцев и подонков, что переназывали улицы и расстреливали гражданское население. Для нее оба эти преступления достойны высшей меры наказания. Вторая ненавидит тихо, интеллигентно, про себя. Со временем создается ощущение, что разочарование ее связано скорее не с личными переживаниями, а с мыслями Писателя. В Писателя она влюблена. Писателю она отдала всю свою жизнь. "Меня часто спрашивают", говорит Константиновна в самом конце, когда мы уже на ногах и стоим в дверях. "Не отец ли он мне". На самом деле, мы не хотим знать ответ. И все же она отрицательно качает головой - для порядка, на всякий случай.
В музее холодно. Несмотря на теплую одесскую весну и наши длинные рукава. Несмотря на то, что Константиновна с такой любовью описывает нам сказку Писателя "Теплый хлеб". После двух часов нахождения в музее, у меня явное ощущение, что этот холод они создали сами. Васильевна и Константиновна. Чтобы погрузить нас в то холодное время век назад, когда Писатель жил в санатории Ландесмана, закутывался в ковер и воровал оконные рамы, чтобы растопить печку. "Санатория Ландесмана больше нет", говорит нам Васильевна. "Вся противоположная сторона Черноморской улицы обвалилась из-за оползня". Для нас это неприятное потрясение, для нее - боль и утрата. Она снова и снова показывает нам главную гордость музея - дореволюционную карту с прежними названиями. "А циклодром", говорит она. "Где он?" Мы пожимаем плечами. Мы не знаем. "Ни один одессит не может мне ответить на этот вопрос".
Нельзя не заметить, что ни Васильевна, ни Константиновна ни разу не упоминают парк Шевченко, растущий в ста метрах от музея. Они произносят лишь оригинальное название, Александровский парк. Именно так он отмечен на карте. Что ж, они правы. Я бы тоже предпочел гулять по Александровскому парку. Быть может, там было бы еще больше акаций, а от запаха сирени кружилась бы голова.
Про цветы говорит Константиновна. Про цветы она знает все - по крайней мере, про те, что были замечены в книгах Писателя. "Белая акация", говорит она, указывая на вид из окна. "Вы ведь читали "Время больших ожиданий?" Я киваю. Разумеется, я помню их оттуда, но еще из голоса Ларисы Деминой и песни Леонида Утесова. "А сирень?" продолжает она. "Сирень из рассказа "Молитва мадам Бове". Я прочитаю этот рассказ через несколько дней, однако есть чувство, что я читаю его уже теперь, в холодном помещении бывшей дворницкой, где она рассказывает нам про любимые цветы Писателя. "А там моя любовь", говорит она. "Вейгела".
Я давно уже влюблен в одержимость, и одержимость в этом музее всюду. Начинается она, пожалуй, со взгляда Васильевны, который вчитывается в каждый миллиметр дореволюционной карты. Когда она не говорит о проклятом циклодроме и двоюродной племяннице Льва Троцкого (улица Веры Инбер - это вовсе не улица Веры Инбер, а Стурдзовский переулок), она говорит о своем детстве в Одессе. "На улице Еврейской мы покупали семечки у тети Сони. Для этого нужно было постучать в нижнюю форточку, и за пару копеек она протягивали нам полфунтика семечек".
Константиновна не говорит о своем детстве и мало говорит об Одессе. Одесса, равно как и далекое одесское детство, не существуют вне трех или четырех приездов Писателя в этот город. Она одержима этими днями, месяцами, годами, когда Писатель был здесь, в редакции газеты "Моряк" и на улице Черноморской. Мы заплатили за сорокапятиминутную экскурсию, однако мы уходим из музея через два с половиной часа. Она рассказывает обо всем. О своих последних статьях про Писателя и о своей ревностной нелюбви к Татьяне Арбузовой. Ей так хочется продолжать говорить о Писателе. Про то, как он плыл по Средиземному морю с женой Матисса. Про то, как Марлен Дитрих встала перед ним на колени. "Васильевна!" кричит она. "Сколько времени мне нужно говорить?" Она зачем-то переживает, но не трудно понять, что ей просто неловко перед нами. Быть может, она задерживает нас? "Все в порядке", говорю я наконец. "Пожалуйста, рассказывайте. Нам ужасно интересно".
Васильевна не знает про цветы. Когда мы просим показать, как выглядит вейгела, она теряется. "Константиновна знает, а я понятия не имею". Зато она знает про бельгийские столбы, построенные для трамвайных электросетей Одессы в начале прошлого века. Говорит, что их и теперь можно увидеть на некоторых улицах города. "Они в миллион раз лучше всего того, что затем было построено советской властью". После этих слов она уходит в свою комнатку и забирает с собой книгу на английском языке, лежавшую все это время на небольшом столике у окна. Напротив сирени, что недавно расцвела во дворе. Книга такая: Jack The Ripper by Terry Lynch.
Тем временем, Константиновна показывает гюйс и матроску Писателя. "Да-да, все это принадлежало ему". Как и печатная машинка в углу, как и удочка у входа. Она цитирует книги Писателя, ее старая память почти не подводит ее. В тех случаях, когда возникает неловкая пауза, она приговаривает "Вот так". Это точка в ее фразах. Она перечитала книги Писателя несколько раз, и советует нам сделать то же. Она не ругает его за советское время (и действительно: был ли другой писатель, с таким достоинством переживший сталинскую эпоху?), и делает это только словами Бунина, недовольного стихами молодого поэта и советовавшего ему писать прозу. "Вы живете напетым со стороны", однажды сказал Бунин.
Константиновна устала после двух с половиной часов, и уходит в комнатку в дальнем конце старой дворницкой. Мы благодарим и пишем что-то воодушевленное в книге отзывов. До калитки нас провожает Васильевна, которая суетится во дворе и зачем-то рассказывает нам, как будет маяк по-украински. В Одессе тепло и солнечно, однако мы отказываемся от прежних планов идти в город. Мы идем назад на Обсерваторный переулок, все время думая о том, как же они добираются домой. Васильевна и Константиновна. Дело в том, что мы не можем представить их покидающими дом-музей на Черноморской улице и садящимися на людный одесский трамвай, чтобы ехать на Пересыпь или на Молдаванку. Разве что по Александровскому парку они могли бы пройти в свой дом на ту самую улицу, где гулял Писатель в первый свой приезд в Одессу, где все еще стоят старые бельгийские электроопоры и где женщина по имени Соня по-прежнему раздает семечки.
