Жить по Алану Уотсу может лишь тот, кто никогда не читал Алана Уотса. Например, садовник из дома в начале улицы Черноморской. Он живет в сегодняшнем моменте. Он знает, что будущее - это абстракция. Он умеет замедлять время. Он - лучшее, что я встречал в Одессе.
В первый раз я вижу его в начале мая, когда случается первый по-настоящему теплый день, и трава наливается горячим запахом и зеленым цветом. Этой травы так много в аккуратно подстриженных газонах дома, что стоит рядом с турецким консульством и заброшенным особняком 19 века. Под газонами есть дверь в потайное помещение, а в нескольких метрах, в ярком солнечном просвете, стоит стул. Обычный стул из советского времени, деревянный и неудобный. На стуле сидит мужчина лет пятидесяти, в закатанных кремовых брюках и в расстегнутой рубашке. У него загорелая итальянская внешность, и он слушает джаз. Джаз раздается из потайного помещения с полуоткрытой дверью. Джаз не сбивает с ног. Это не Чарльз Мингус. Скорее - Билл Эванс.
Его лицо вскинуто вверх и опирается на спинку стула. Он улыбается, но спокойно, ненавязчиво, едва заметно. Так улыбаются, когда смотрят на солнце. Он загорает, однако в это слово едва ли вмещаются его ровный неаполитанский загар, его поза и весь этот момент.
Все последующие месяцы и недели я пытаюсь увидеть его. Возвращаясь домой, я хочу рассмотреть то, как он сидит на деревянном стуле, смотрит на солнце и курит невидимую сигару. Если его нет, мой день кажется неполным. В новом фильме с Тильдой Суинтон есть сцена, где главная героиня в течение десяти экранных минут смотрит на спящего человека. Зрители возмущенно вздыхали, поднимались и уходили из кинозала, однако здесь я готов смотреть на него без пения птиц и удобного кресла. Без джаза и без сигары. В нем есть что-то вечное. Он поймал момент, он зажал его между коленями, и он никуда не торопится. У него нет незаконченного рассказа, и газон давно подстрижен.
Порой он встает со своего стула, прохаживается вдоль газона и осматривает цветы. Он прохаживается медленно, в такт коктейльного джаза и ритма своего сердца. Я никогда не вижу его за работой. В его мире нет сорняков, а трава растет скошенной. Это удивительный мир, и меня поражает то, что вселенная течет и вечно куда-то убегает. Люди улетают на работу, собаки пробегают мимо, а от турецкого консульства постоянно отъезжают машины. Однако никто ничего не замечает. Словно его нет. Словно он не главный персонаж пьесы. Словно идет дождь, и его деревянный стул спрятан в полуоткрытой комнате, где, насколько мне известно, хранятся не только садовые ножницы, но и пыльные бутылки сухого итальянского вина.
В конце лета я впервые задумываюсь о том, что скоро погода испортится и его не станет. Он исчезнет за полуоткрытой дверью, и я не увижу его вздернутой головы. Вздернутой по направлению к солнцу, от которого млеет тело, и от которого начинаешь понемногу сходить с ума. И действительно, в сентябре он появляется все реже, а в октябре и вовсе исчезает. Нет, он не начинает работать в саду, не застегивает рубашку и не закрывает дверь комнаты. Его просто нет. Нет, и все. На несколько секунд я останавливаюсь у дома в начале улицы Черноморской, а затем разочарованно иду дальше. Я иду домой. Я иду читать Алана Уотса.
