Орнетт Коулман. Однажды я слышу его в Минске, под землей, когда ухожу в город. Chappaqua Suite. Это совершенно удивительно, и на секунду я задерживаюсь в холодном переходе, который ненавижу. Мужчина в рваном пальто (наверное, мне стоит подойти и сказать, что сейчас конец июля) играет рваные звуки на альт-саксофоне. Я слышу свободный джаз Коулмана, а недовольные люди нервно стреляют глазами. Саксофонист пьян, думают они. Минск не терпит безумных людей. И все же этот уличный музыкант - лучшее из того, что я слышал за последний год, и я стою около минуты, прежде чем убежать наверх.
Захожу в любимый книжный, и вижу даму средних лет с растрепанной челкой. Она что-то объясняет милой девушке, которая здесь работает. Девушка вежливо кивает, но больше всего на свете ей хочется остаться одной и никогда уже не слышать ни одного слова про Федора Шаляпина и картины Кустодиева. Я успеваю обойти магазин дважды, прежде чем дама решает уйти. Но все же она оборачивается у двери, чтобы сказать:
"Пастернак в гробу перевернулся, вы не слышали?"
Девушка бледнеет, затем растерянно качает головой.
"Но это не точно", добавляет дама.
"Ах, не точно?" спрашивает девушка, чтобы не молчать.
И дама наконец выходит из книжного. До следующего раза или, возможно, навсегда.
Я еще раз обхожу магазин и даже успеваю прочесть несколько страниц литературного журнала (воспоминания Эльке Хайденрайх - это прекрасно), но теперь тут все как всегда. Без дамы с растрепанной челкой все книги встали на свои места, а для книг нет ничего опаснее этого.
Старик останавливает меня на улице и просит позвонить. Он говорит неуверенно; так говорят, когда ожидают отказа. Я никогда не говорю да, но в этот раз отчего-то протягиваю ему телефон. Старик начинает судорожно набирать номера. Один, второй, третий. Дрожащей рукой он вытягивает номера из головы, из памяти, из воображения. Подносит трубку, но никто не отвечает. Снова и снова. Да и кто может ответить на все эти номера, в которых разное количество цифр и которых не существует вовсе?
Когда через минуту или две он возвращает телефон и медленно уходит за угол дома, я пытаюсь понять, что произошло. Я не знаю. Но что бы это ни было, это безумно грустно.
Уже темнеет, когда я прохожу мимо горящих окон парикмахерской. Я знаком с владельцем - слишком добрым и слишком неуклюжим, чтобы спасти это место от скорого закрытия. Он заглядывает в глаза и говорит заикаясь, и всегда рассказывает, как идут дела. Дела идут плохо, и бело-красно-синяя вывеска перестала вращаться еще месяц назад (он как-то рассказывал мне, что красный цвет - это кровь, белый цвет - полотенце, а синий - безжизненное дополнение для американского флага). Мне очень жаль, но я буду ходить сюда до самого закрытия.
Но только теперь я не собираюсь стричься. Я заглядываю в окно и вижу, как он танцует перед телевизором. Клиентов нет, парикмахеры ушли домой, и он один в закрытом зале. Танцует под неслышную музыку, не то веселую, не то бесконечно грустную.
Когда я вновь оказываюсь в холодном подземном переходе, альт-саксофон еще играет. Людей почти нет, но теперь хочется уйти и мне. К наступлению ночи саксофонист в рваном пальто разыгрался, и я больше не узнаю Орнетта Коулмана. Не узнаю свободный джаз. Я узнаю обычную мелодию, сыгранную правильно, скучную до слез, и он больше не интересует меня.
Я выхожу наверх. Город засыпает. Город так боится показаться безумным.
