С самого начала массовых протестов в Беларуси в моем кармане лежит леденец овальной формы в бело-голубом, сильно потрепанном фантике. Такие леденцы производили еще в советское время, дарили новогодним детям и вешали на елку. Я никогда их особенно не любил. Их сладость казалась кислой. Они вечно крошились и неприятно покалывали язык. Этот, например, лежит в моем кармане с 15 августа прошлого года. Однако дело вовсе не в том, что я не люблю вкус советских леденцов. Парадокс как раз в том, что я мечтаю выбросить проклятый фантик и съесть наконец эту конфету. Однако прошло пять месяцев, и этого не случилось. Почему? Я задаю себе этот вопрос почти каждый день.
Нет, дело, конечно, не в леденце. Просто утром 14 августа я проснулся и позвонил подруге. Что, черт возьми, происходит, и как насчет акции у нашего университета? Со студентами и преподавателями? С белой одеждой и красными цветами? И вот на следующий день, ближе к вечеру, после плакатов на улице Захарова и сотен сигналящих автомобилей, мы оказываемся на Макаенка 9. Внутри работают пропагандисты, в дверях омон, а из одного из окон развевается огромный бело-красно-белый флаг. Ходит слух, что один из государственных каналов умер, а по радио звучит "Лебединое озеро". Из дверей выходят люди, у которых совесть, и которым стыдно. Тем временем, нас много. Нас очень много, но будет еще больше. Некоторых я узнаю, большинство вижу в первый раз в жизни. Время от времени проходят молодые люди с картонными коробками. В коробках чай, кофе, печенье. Какой-то парень предлагает конфеты. Я достаю первую попавшуюся, и это, конечно, тот самый леденец овальной формы. Я кладу его в карман и говорю кому-то справа от себя, что съем эту конфету в день, когда все закончится, и мы победим. То есть сегодня вечером. Ну или завтра. В крайнем случае, через неделю.
На самом деле, это ужасно болезненное ощущение, возвращаться сейчас в дни прошлого лета. В 16 августа, например, когда нас было так невообразимо много, и казалось, что это все. Это победа. После садизма 9-11 августа, после сотен тысяч человек, после стольких кадров и слез, после колоколов православного храма и католического собора, которые сливались в один головокружительный звон, когда мы проходили рядом с площадью Свободы... И все же наступил понедельник. И еще один. И еще. Они вечно наступали, эти проклятые понедельники, а в голове слышались слова, сказанные роханским полководцем из одного сказочного романа: "What can men do against such reckless hate?" Вспоминать эти дни сейчас - это снова и снова ставить себя на место Уинстона, сидящего на скамейке в конце известной книги. Но только такого Уинстона, который видит Джулию в мерзкий холодный день, узнает в ней недавнее прошлое, и сходит с ума от маразма и несправедливости.
Мы все сошли с ума. Все. Каждый. Каждый белорус, перенесший на себе эти пять месяцев, не мог остаться нормальным. Помню, что еще летом мне написал знакомый американец, профессор социологии, и спросил, что происходит в Беларуси. К тому времени я уже страшно устал все это рассказывать, и сил хватило написать лишь одну фразу: "У нас сейчас на улице может остановиться машина без номеров, из нее могут выйти люди в балаклавах, и без какой-либо причины забрать тебя навсегда". Должно быть, он подумал, что это бред. Или ад. В действительности, это и то и другое. Мы читаем об этом. Мы видим это. Мы пишем об этом. Полтора месяца назад, на одной из улиц Минска, знакомая говорила мне, что не знает, куда спрятать деньги. Мы стояли у моего дома и всерьез это обсуждали. А что, если они придут? Я ничего не сделала, но к знакомым пришли из-за флага на балконе. Что, если заберут деньги? Я знаю человека, у которого забрали. В какой-то момент я даже вспомнил рассказ "Похищенное письмо" Эдгара По, в котором описан самый искусный способ спрятать предмет так, чтобы его не нашли. И мы стояли и обсуждали... То, как перекрасили шлагбаум и как арестовали за пастилу. Мы живем в этом. Изо дня в день. И мы сошли с ума.
Да и как не сойти? Я видел, как проворовавшиеся учителя (если их можно так назвать) стыдливо, с опущенными головами выходили из одной из центральных школ Минска под милицейским конвоем, после чего охранник школы шепотом говорил нам, что они даже не пытались считать голоса. Я видел безумные глаза людей, бежавших от Стелы вечером 9 августа. Я слышал их истории, и слышу до сих пор. Я выходил каждый вечер в этот мертвенно черный город, лишенный интернета и какого-либо смысла, и надевал темную одежду и быстрые кроссовки. Я писал друзьям и знакомым перед каждым воскресным маршем, чтобы они пришли и покормили собаку, если мы не вернемся к семи. Я видел, как аварийная служба города похищает красное платье, висящее на балконе. Я бежал от непонятных людей в черном, которые выскочили из машины и побежали за нами в районе Оперного театра - в воскресенье, за обычным разговором, в светлое время суток. Я видел, как они хватали всех подряд и затягивали в машину без номеров. Я сидел напротив очередного министра, который смотрел в глаза матери и говорил ей, что ее сына не избивали и не арестовывали. Я слышал, как старая ректор моего университета обвиняет меня в получении денег за участие в видео, осуждавшем насилие. Я видел, как новая ректор пускает лицемерную слезу по поводу студентов, которых она отчислила три дня назад. Да, это действительно бред. И это ад.
Кажется, главное, что мы должны понять сегодня, - это то, что нельзя обнулить три покорных десятилетия за три мирных дня. И за три недели нельзя. И за три месяца. И даже за пять. Мы сделали главное. Мы посмотрели друг другу в глаза (я писал об этом в октябре). Прошел своеобразный естественный отбор, и мы вдруг поняли, чего стоят люди вокруг нас. Ситуация высветила коллег и соседей, старых друзей и случайных знакомых. У меня появились замечательные друзья, в моей жизни случились разочарования. Что до последних, то я безумно рад забвению конформистов и приспособленцев, всех тех, кто готов придумать миллион оправданий собственному бездействию. Они уже проиграли. Их нет. Что же до нас... В сентябрьском интервью "Голосу Америки" я говорил о том, что стало для меня главным откровением этого года (разумеется, после рижской проповеди американского пастора). Я всегда считал, что белорусы заслуживают то, что получили. Своей покорностью, своей звенящей местечковостью. Однако после того, как я увидел все эти лица на маршах, во дворах и в цепях солидарности, я понял, что это не так: белорусы заслуживают большего. Как минимум - новой страны, которая неизбежно появится на руинах мерзости и невежества.
И потом - университет, которому я отдал так много лет своей жизни. Студенты, с которыми я стоял рука об руку в первый день общенациональной забастовки. Студенты, в которых я влюбился, и с которыми однажды мы будем вспоминать все это и думать, что это, возможно, были самые яркие моменты нашей жизни. Так, во дворе Ленинградской улицы, после того, как омон отпрянул наконец от нас и начал уходить, девушка справа от меня сказала бледным, но совершенно экзальтированным тоном: "Теперь жизнь прожита не зря". Высокая цена? Да, безусловно, но любой из нас читал историю.
Решение уехать было спонтанным, и в то же время обдуманным. Достаточно сказать то, что в декабре появилась угроза, и ждать больше было нельзя. Теперь многие спрашивают, как я ощущаю себя здесь, а я говорю, что семья в безопасности, и я снова могу думать об обычных вещах. Которые имеют запах и даже понемногу начинают приносить радость. Сделал ли я все, что мог? Нет, конечно. Не дал, например, интервью немецкой социал-демократической партии... Но главное - я не остался. Как остались многие друзья и знакомые, которыми я восхищаюсь. Другая страна затягивает, здесь все видится по-другому, и я больше не имею права на полное понимание происходящего в Беларуси (хотя было ли оно там?). А еще появляются иногда странные женщины из параллельной вселенной, которые спрашивают: "Из Минска? Ой, Минск - это замечательный город. Чистый. И такой сильной рукой управляется". Некоторым людям приходится объяснять очевидное. Это утомляет.
В своем последнем романе Мишель Уэльбек пишет об этом страшном переходе в жизни человека, переходе от ада других людей к аду собственному. Но только теперь у меня явное ощущение того, что никакого перехода нет, и что внутренний ад неразрывно связан с адом других людей. Что это одно целое, по сути, одно и то же, и вырваться из этого круга не так-то просто. Недавно мне написали из Англии и попросили рассказать мою историю на английском, и я пообещал сделать это. Я не знаю, когда, но однажды я проснусь и пойму, что время пришло. Не сейчас. Сейчас все это слишком живо в моей голове, и я не способен сделать больше одного шага назад и посмотреть на все со стороны. Здесь, в Одессе, нормальность понемногу возвращается в мысли (а иначе я не смог бы написать даже того, что пишу сейчас), но боюсь, что терапия продлится долго, и мне потребуется еще не один выход к Черному морю. И тогда, возможно, герой Мишеля Уэльбека окажется прав, и я больше не буду никому докучать мучительным адом, что кипит у меня внутри.
