Начну с признания. Я считаю "Воскресение" (Концерт для фортепиано с оркестром) Кшиштофа Пендерецкого одним из величайших произведений этого века. Музыка вызывает во мне столько восторга, слез и полурелигиозного экстаза, что после 35 минут я полностью истощен и больше не могу слушать ничего другого. Я совершенно искренне отказываюсь понимать, зачем в программе фестивалей и филармоний ставить что-либо до и после "Воскресения". Все, что будет до, вызовет скуку и раздражение. Все, что будет после - недоумение.
Я считаю себя счастливым человеком уже как минимум по той причине, что 7 октября 2017 года видел, как Пендерецкий (это случилось за два с половиной года до его смерти) сам дирижирует "Воскресение" в минской филармонии. Кажется, я просидел на краю стула все эти полчаса и не замечал ни шорохов, ни шарканья ног.
Несколько недель назад, в Варшаве, я пережил ровно то же нервное напряжение. Услышать "Воскресение" здесь, в Польше, на родине Пендерецкого, было слишком сильным искушением. Концерт в Варшавской филармонии начался с хрупкой мелодии Валентина Сильвестрова, которая в очередной раз напомнила об ужасах, которые происходят в родном городе и родной стране композитора. Затем была симфония Грига, изящная и, наверное, красивая, однако вечер этот существовал ради "Воскресения" Пендерецкого. Музыка 19 века казалась неуместной, наигранной, невыносимой.
Начался Пендерецкий... На самом деле, я не знаю, как писать про классическую музыку. Я не знаю этого языка. Однажды я был на классическом концерте, и справа от меня сидел пожилой мужчина в старом костюме, и все время что-то писал в своем блокноте. Я помню размашистый почерк, изъедавший каждую строчку блокнота. Он все время писал. Несколько раз я поворачивал голову в его сторону и пытался прочесть хоть что-нибудь, однако ничего не было понятно в этих бесконечных фразах, и я бросил пытаться. Мистика этого языка так и осталась неразгаданной, и я до сих пор могу лишь описать свои эмоции.
Например, то, что во время симфонии Грига я все время слышал нервную польку, то открывавшую, то закрывавшую сумочку за моей спиной - однако я перестал ее слышать, когда начался этот первый зловещий выпад Пендерецкого. Эмоциональность и мрачность музыки очевидна - "Воскресение" была написано после теракта в Нью-Йорке, где и состоялась премьера в 2002 году. Через несколько лет Пендерецкий немного переделал симфонию (сам Пендерецкий считал "Воскресение" симфонией), и тогда солистом впервые стал Барри Дуглас. Именно Барри Дуглас играл в Варшаве, то наседая на фортепиано, то едва касаясь клавиш.
За что я так сильно люблю эту вещь? Как и все лучшее в жизни, это так трудно объяснить. Есть там это бесконечное воображение, этот отчаянный поиск сакральной, сокровенной мелодии, которой все в итоге и разрешается после получаса игры. Ради этой мелодии, изредка прорывающейся наружу, я вновь и вновь готом проделать этот путь сквозь напряжение оркестра и нерв клавиш - до самых колоколов, отзванивающих финал. Я слушаю "Воскресение" примерно раз в месяц - меньше не могу, но и больше невыносимо. Симфония отбирает слишком много сил - правда, взамен она дает несравненно больше. Это хорошо понимали устроители концерта в Варшаве - поклонившись, музыканты ушли. Слава богу, они даже не думали играть "на бис".
