Для первой статьи из новой серии публикаций я выбрал три книги современных беларуских* писателей. Светлана Алексиевич, Саша Филипенко и Ольгерд Бахаревич. Книги и авторов я выбирал наощупь, интуитивно. И теперь, по прошествии месяца чтения, ни о чем не жалею.
*Беларуская, беларуское, беларуский. Вот уже два года я не могу написать это слово как-то иначе. Не могу добавить второе "с", не могу написать это предательское "о". На телефоне я бешусь на автокорректировку и проклинаю клавиатуру. Я исправляю все это назад - снова и снова, так, чтобы не было этой ошибки ни в моей памяти, ни на кончиках пальцев.
Светлана Алексиевич. "Время секонд хэнд" (2013).
Я вырос в доме, где каждый день с полок на меня смотрели книги Алексиевич. Думаю, есть в этом факте какой-то зловещий символизм. И все же я никогда не читал этих книг. Мама читала и перечитывала, а я нет. "Чернобыльская молитва", "У войны не женское лицо" - мрачные названия, мрачные обложки. Алексиевич все время присутствовала в моей жизни, равно как и в жизни каждого беларуса, но скорее на краю сознания, на периферии. Даже после громкого (относительно, конечно; громкого для 2013 года в Беларуси) выхода ее последнего романа и получения Нобелевской премии (было приятно наблюдать за истерикой по обеим сторонам границы; все-таки Андрей Битов вывел однажды правильную формулу: "Завидуешь - хвали"), я не бросился ни в книжный, ни в библиотеку, ни в гости к маме - туда, где по-прежнему стояли на полках ее первые книги.
Как-то всегда было не до этого. Нужно было отыскать новый роман Уилла Селфа. Изучить пьесы Театра Абсурда. Перечитать всего Маркеса. Даже, черт возьми, посвятить несколько месяцев неизвестным романам неизвестных друзей. Но вот я добрался-таки до последней книги Светланы Алексиевич - в апреле 2022 года, в Варшаве.
Когда читаешь Алексиевич, трудно оторваться и не стать соучастником. Документальная литература - это диалог не только между автором и собеседником, это еще и диалог с тобой. С читателем. Причем не так уж важно, жил ты в то время или нет ("Время секонд хэнд" описывает уходящую советскую эпоху и то, что пришло на смену), помнишь ли расстрел Белого дома. Я помню, хоть и смутно, как мы сидели на полу в общежитии, и по телевизору показывали одно и то же обгоревшее окно, обстрелянное из танка. Окно это показывали утром и вечером, с одним и тем же черным свечением. А еще по утрам показывали арестованных людей, и отец сидел рядом и приговаривал: "Даже женщины..." Вечером, когда по телевизору показывали те же кадры, отец повторял свою фразу: "Даже женщины...". Вечное возвращение. Я помню - однако дело не в этом. Документальная литература - это всегда про сегодня, и потому она бьет так болезненно и так неотразимо. Когда одна из героинь книги описывает революцию тех дней, массовый выход на улицу и крепнувшую надежду, она говорит о страхе перед возможной неудачей и создает убийственную метафору: "И кем бы мы были, если бы проиграли? Мы были бы как бабочки в цементе".
Вот оно, пережитое в девяностые, записанное в нулевые, опубликованное в 2013-м: мы - бабочки в цементе. Сегодня, в 2022 году - в Минске, в Варшаве.
Язык Алексиевич живой, он затягивает и не дает расслабиться. Она пишет прямо, не пытаясь понравиться - так, как услышала. Ее личных слов почти нет, однако в какой-то момент перестаешь понимать, где в этих рассказах личное, а где нет. Где то, что могла бы рассказать, например, моя бабушка. Какими бы странными и жуткими ни казались эти истории, они вовсе не кажутся невероятными. Ты слышал обрывки слов, видел бегающие тени, улавливал интонации. Все это есть в тебе, с самого детства - с того момента, как ты произнес первое слово. Или, например, все началось в тот день, когда мама принесла в дом эти советские романы Алексиевич, что стояли на наших полках и смотрели на меня. А я отворачивался, я не хотел смотреть.
И еще. В книге много неутешительных выводов ("Наш народ жалостлив, сентиментален... но не добр"), много жутких образов, которые останутся со мной навсегда. Алексиевич вскрывает волдыри, раздирает раны, но она не угнетает. Эта проза шокирует сознание, но не подавляет волю. Какой-то оптимизм вопреки - такая обычная вещь для нас. Для тех, кто уехал, и тех, кто остался.
Саша Филипенко. "Красный крест" (2017).
Если бы книга Саши Филипенко была изображением - она была бы очень плоским изображением. Без объема. И дело даже не в том, что книга короткая (я люблю короткие романы; кто знает... быть может, "Пнин" и "Истинная жизнь Себастьяна Найта" - это лучшие книги Набокова?..), а в том, что у Саши Филипенко не срабатывает правило литературы номер один. Не нужно описывать - показывай.
Пожалуй, на этом я мог бы остановиться в своей критике этой книги. "Красный крест" - плохой роман. И если проза "Красного креста" типична для автора, то он совершенно не умеет показывать. Что довольно любопытно, учитывая, что недавно я посмотрел интервью с Филипенко, и он опровергал эти мои печальные рассуждения. Он сказал, например, что перед написанием своих книг посещает все города, участвующие в сюжете. Это прекрасно - однако если заменить его Екатеринбург на любой другой город мира - ничего не изменится. Его Париж без цвета и запаха. Италия - просто слово. И даже в Минске не за что ухватиться.
Я не скажу, что это плохо написано - нет, написано вполне прилично (хоть и сухо), но как же это невыносимо безжизненно и одномерно. Сюжет не безнадежный. Главный герой, футбольный судья (я ничего не имею против того, что главный герой - футбольный судья, но черт возьми, почему он футбольный судья, зачем, и в чем это выражается?), въезжает в новую квартиру в Минске и встречает соседку, пожилую даму, страдающую провалами в памяти. Женщина прожила огромную и сложную жизнь - прошла через эмиграцию, работу на советское правительство (в ее обязанности входила переписка с международным Красным Крестом, который был глубоко безразличен этому советскому правительству), пытки, лагеря. Однако у сюжета нет жизни, он не наполняется воздухом, и чахнет на страницах. Жизнь футбольного судьи еще более схематична, и однажды утопает в сюжетных клише. Есть много общих мест и банальных рассуждений автора (к разговору о банальности: Филипенко приводит в романе полный текст "Imagine" Леннона). Есть много архивных сводок и документов (много - слишком много для такой короткой книги). Наверное, в качестве простейшего ликбеза это можно принять, но не более того.
Все тот же Набоков сказал однажды, что писатель может писать обо всем, о чем вздумает. Если он интересен, если восприятие им мира представляет интерес, то читатель в любом случае получит удовольствие от прочтения. Так вот: боюсь, мне просто неинтересно смотреть на мир глазами Саши Филипенко. Мир этот кажется мне поверхностным. Хуже того - скучным.
Ольгерд Бахаревич. "Собаки Европы" (2017).
Недавно, в Варшаве, я встречался с одним молодым человеком - студентом, который учится в Польше на психолога. Одним из тех замечательных молодых людей, с которыми можно поговорить как о Baby Art (о котором я не знаю ничего), так и о венских акционистах (о которых я знаю довольно много). В какой-то момент разговора он сказал мне такую вещь. Сегодня нет смысла говорить, что фильм великий. Что картина - шедевр. Что книга выдающаяся. Это значит всего лишь то, сказал мне мой собеседник в безымянном кафе в старом городе, что тебе понравился этот фильм. Вот и все. Понравилась картина. Понравилась книга.
И он прав. Это действительно так. И все же любая критика должна быть объективной - или нет, не так: любая критика должна делать вид, что она объективна. Иначе в ней нет никакого смысла. Мне неинтересно читать отзывы и рецензии, где автор говорит о том, что ему нравится. Понятно, что все это взгляд, мнение, дело вкуса - однако необходимо создавать и поддерживать иллюзию. Так что скажу это, сквозь нервную усмешку и закатывание глаз: "Собаки Европы" - роман выдающийся. Сказал бы "великий", но во рту все пересохло от бессонного чтения девятисот страниц.
Есть такие книги, которые хочется перечитать еще во время первого прочтения. "Собаки Европы" из таких романов, глубоких как эмоционально, так и сюжетно. Персонажи настоящие, объемные, живые - даже те из них, которых не существует вовсе. Минск Бахаревича, по которому катается на велосипеде герой из первой части, это мой Минск. Он дышит мокрым асфальтом и сумерками окраин. Город, который, оказывается, я так сильно люблю. В сцене допроса, с которой начинается роман, ощущается не только взгляд "государева мужа", но даже запах канцелярского стола. Бахаревич пишет азартно, с наслаждением.
Сказать, что "Собаки Европы" - масштабный роман, это не сказать ничего. Шесть историй, сплетенных и переплетенных в одну, при помощи всевозможных аллюзий и сюжетных линий. Каждую часть можно воспринимать как отдельное произведение, однако сущность замысла Бахаревича, его "gamble on posterity", как это описал однажды Мартин Эмис, именно в едином романе. О Беларуси, о времени, о силе искусства. Здесь есть выдуманный Бахаревичем язык Balbuta, c настоящим словарем (мое любимое слово - tajnoje, что означает "красивый") и расписанной грамматикой. Здесь есть постоянная игра с твоим знанием литературы (отсылки к Джойсу, к Умберто Эко, к Агате Кристи) и с твоим воображением. Здесь, в четвертой книге, появляется и сам Ольгерд Бахаревич, на книжной полке и на выходе из станции метро. "Нудный" Бахаревич, как пишет он сам. Это не так - даже посреди бесконечных странствий бабушки из третьей книги мне никогда не было скучно.
Про эту третью книгу стоит написать отдельно - думаю, самому Бахаревичу она кажется главной, о чем можно судить как по длине, так и по центральному расположению в романе. Эта книга про попытку создать альтернативную Беларусь за границей, Кривию, по сути секту на острове на Севере Европы (если я не запутался в географии). Чтобы реализовать замысел, из той, старой, богом проклятой Беларуси, вывозят сказочную старуху, способную лечить людей. В какой-то момент Бахаревич прерывает роман и рассуждает об этой странной, болезненной идее - создать Беларусь вне Беларуси. По сути он пишет эссе, с сарказмом, с оголенным нервом, о потерянной Беларуси и о фанатичной слепоте.
Почему Собаки? Я не думаю, что можно ответить на этот вопрос, не попав в какую-нибудь умную ловушку, заботливо приготовленную автором романа. И все же я думаю, что в последней книге, в этой горькой оде искусству (этой похотливой "арс лонге" - Бахаревич действительно искусно обращается с языком, как русским, так и беларуским - "Собак Европы" он написал дважды, на обоих языках), есть ответ на этот вопрос. По крайней мере, я нашел его для себя - в дыхании собак, которое слышится за окном последнего книжного магазина Вильнюса.
В книге много печальных предсказаний о судьбе Беларуси - и все же мне нравится, что Бахаревич разбивает растущее напряжение об иронию одного из персонажей. "Империя обоев" вызвала у меня взрыв дурацкого, неоправданного смеха.
Хотя, возможно, мое восхищение романом обязано одному лишь короткому абзацу из первой части. В нем Бахаревич рассуждает о том, что стало с беларуским мороженым, и называет лучшее из того, что осталось. "Каштан". Разумеется, это "Каштан". После этого окончательно и бесповоротно - я был на его стороне.
P.S. Да, и любимая цитата - одна из многих: "Подсолнухи, Свифт и русофобия - вот, что спасет нас в угасающем мире".
