Статья пятая. Sciurus carolinensis.

Одна из моих любимых вещей Славомира Мрожека называется "Стриптиз", и происходит в ней примерно следующее. В самом начале пьесы из-за кулис высовывается огромная рука и длинным указательным пальцем приказывает стоящему на сцене человеку снять шляпу. Тот снимает шляпу. Затем рука указывает на пиджак. Человек снимает пиджак. Затем рука указывает на туфли. Человек снимает туфли. Человек вообще делает все то, о чем просит рука. Метафора до слез простая и, несмотря на абсурд происходящего на сцене, зритель ясно ощущает темную, рабскую сторону человека, которого никто не заставляет быть рабом. Мрожек знал о тоталитаризме как никто другой, особенно в те мрачные дни, когда вступал в Польскую объединенную рабочую партию в период насаждения коммунизма в Польше (этот период замечательно передан в "Послеобразах", последнем фильме Анджея Вайды). 

Удивительный факт, но в нашей литературе существует рука наподобие той, о которой писал Мрожек. Есть у ныне забытого белорусского писателя Игоря Сидорука замечательная абсурдистская пьеса под названием "Голова". О ней мне однажды рассказал Петр Васюченко, когда я обратился к нему за помощью: для научной работы мне срочно была нужна белорусская пьеса Театра Абсурда. И такая пьеса нашлась, пусть и с большим трудом и в единственном экземпляре. В ней представлены все белорусские архетипы, которые мечутся по сцене в каких-то бессмысленных поисках. Однако все их поползновения осаждаются безмолвной фигурой головы на сцене. В разные моменты пьесы голова то бумажная, то деревянная, то стальная, однако во все времена она остается лишь фигурой головы - и тем не менее, она вселяет огромный страх во всех персонажей на сцене. Во всех, кроме одного... Здесь я поставлю многоточие и посоветую каждому прочесть эту пьесу, которая по сегодняшним временам была бы запрещена еще на стадии репетиций.

Мне кажется, пьеса "Голова" вскрывает многое из того, что с нами не так. Ведь дело не в рассказанной Владимиром Короткевичем легенде о том, что нам дается красивая природа и плохая власть. Нет, все гораздо сложней. Дело в нас. 

В людях, которые так беззаветно доверчивы. Меня страшно умилило то, что увидев, например, нашего министра иностранных дел в вышиванке, многие вполне достойные люди поспешили заключить, что он, конечно, другой. Все вокруг плохие, а он хороший. Или взять, например, заявление любимой мною Алексиевич, которая зачем-то говорит, что от России нас может спасти только Л. Или я могу вспомнить даму, что преподавала у нас в школе и рассказывала о какой-то встрече, где видела Л. "Вы бы знали, какая у него энергетика!" воскликнула она. Я понятия не имею, где теперь эта дама и чем занимается, однако очень надеюсь, что за эти бесконечные четверть века она все же не сгорела от переизбытка энергии.

В людях, которые не умеют говорить "нет". А мы ведь так и не научились этого делать. Так, я наблюдаю за тем, как по всей стране спускают безумные советские разнарядки, и никому не приходит в голову просто сказать "нет". Все кивают, все соглашаются. Все находят миллион причин сказать "да": это система, я ничего не решаю, вместо меня будет другой. Парад, собрание, встреча с министром. Однако если бы мы говорили "нет", если бы мы обрывали эту проклятую цепочку, то и дышать нам было бы легче. Потому что говорить "нет" - это самое важное право свободного человека. Это то, без чего не бывает чувства собственного достоинства.

В людях, которые живут с невыраженной агрессией. Есть миф, от которого устали даже те, кто этот миф придумал: белорусы толерантны. Мы живем в стране, где не существует живого политического разговора. Нет диалога, позволяющего открыто высказаться. И вот эта скованная агрессия, эта невыраженная тревога оседает внутри нас и проявляется в уличном хамстве и комментариях в интернете. Что касается последних, то можно зайти на самые прогрессивно-либеральные сайты и прочитать комментарии белорусов о религии, о сексе и об этнических проблемах. Уровень зависти, гомофобии и средневековья поражает воображение. 

В людях, которые рождаются со страхом в глазах. И некому сказать им об этом, поскольку воздух отравлен для всех. Важно еще и то, что у этого страха есть другая сторона, и она звучит так: все ведь решено до нас, так зачем куда-то идти, рисковать и подставляться? И такое у нас всюду. На самом деле, это тоже страх, только он по-фрейдовски вытеснен и заменен на "вынужденное" бессилие. Такая позиция (вернее, отсутствие позиции) мало чем отличается от пошлых штампов про "нет войны" и "чистый город". 

Есть довольно много факторов, которые говорят не в нашу пользу. Мы как нация отчаянно стремимся к вырождению. Задумайтесь, например, над тем, что происходит в современном белорусском искусстве. Там практически нет нас. За исключением артхаусных работ последних лет, современные белорусы почти не появляются в кино и в литературе. Мы не видим себя со стороны, о наших проблемах не пишут театральные пьесы. А ведь нация, которая не существует в искусстве, не существует нигде.

Так что как бы я ни хотел списать все на божественный фатализм или на проблему вкуса, ничего не выходит. Все гораздо серьезней. И потому в июне 2020 года я решил написать о политике. Потому что впервые за долгое время у нас появилась возможность отбросить страх и сказать "нет". Способность произнести это слово открыто и в полный голос зависит лишь от нас самих. В наших силах представить свободные улицы городов, в которых, как в Испании после смерти Франко, все шампанское будет выпито за три самых счастливых дня жизни. 

***

Все свое детство я был уверен в том, что белки - это такие милые существа, которые собирают орехи и бегают по деревьям в Парке Горького. Однако затем я узнал, что в Англии, например, обитает вид черных и серых белок, опасных существ, поедающих цветы и угодья. Так, есть короткий эпизод в моей жизни, который останется со мной до конца дней. Как-то раз я гулял по Солтуэлл-парку в Гейтсхеде, и неподалеку от озера увидел перед собой достаточно крупную серую белку. Она стояла на середине тропинки в двух метрах от меня. При этом в лапках она держала огромную красную розу, которую съела тут же, глядя мне прямо в глаза. Лепесток за лепестком. От изумления я не мог двинуться с места.

Впервые о черных белках Англии я узнал в заброшенном доме вблизи площади Бангалор, о котором писал во второй статье. О белках рассказывала британская актриса, приехавшая в гости к Белорусскому свободному театру. В тот далекий вечер 2006 года ее выступление было второй частью программы. Сначала актриса рассказала нам о страшных бедствиях, которые обрушились на урожай Британии в связи с приходом вредителей, а затем сама оделась в костюм огромной черной белки. Вымазала руки в темную краску или деготь и начала медленно пробираться по рядам зрителей. Мы смотрели как завороженные, слегка напряженные, слегка оскорбленные тем, как запросто она пачкала руками нашу одежду и даже лица. Мы сидели смирно, вжавшись в скамейки, и надеялись, что белка до нас не доберется. Это было потрясающе. А в какой-то момент мужчина, что сидел во втором ряду, встал, поднял белку на руки и вынес ее обратно на сцену. Британская актриса начала аплодировать зрителям, а мы облегченно зааплодировали ей в ответ. Граница между залом и сценой была стерта, и перфоманс закончился. 

Статья четвертая. Апатия (послесловие).

Сегодня мы простояли в минском пикете несколько часов, и я видел молодых людей с ясным взглядом и желанием что-то изменить. Здесь были лучшие из них - те, с кем я мечтаю жить в одной стране. Ближе к полуночи, когда мы уходили, девушка лет шестнадцати достала мелки и огромными буквами написала на тротуаре в центре города: "Отпускай Бабарико, отпускай Тихановского". Под шум проезжающих мимо автозаков и напуганных милиционеров, судорожно перекрывающих движение. 

Апатия, тусклый взгляд... с ними это не имеет ничего общего. В их "Погоню" я верю, и мы еще будем пить с ними шампанское на обломках семнадцати резиденций. 

Статья четвертая. Апатия.

Свой первый зачет я принимал в конце 2010 года. Так сложилось, что в группе не было одной студентки, и меня смущала та ситуация, что мне придется быть жестоким по отношению к человеку, который этого, в общем-то, совсем не заслуживал. Однако не успел я придумать сколько-нибудь приличное наказание, как открывается дверь, она входит в пустую аудиторию и говорит: "Простите, я не могла быть на зачете. Меня вызывали в следственный комитет". Это был конец декабря, и я прекрасно понимал, что случилось, и на какой допрос ее вызвали. И вот то чувство достоинства, с которым она говорила мне об этом... Тот взгляд. Не знаю. Что-то из прошлого. Что-то, о чем я не могу забыть до сих пор.

И вторая история. 2015 год, очередные выборы. Очередное досрочное голосование. Перерыв, и я разговариваю со студентами, каждый из которых собирается пропустить субботнее занятие и уехать на выходные домой. Я спрашиваю, почему столь синхронно, и одна из девушек совершенно невинно смотрит на меня и говорит, что они проголосовали досрочно, и за это им разрешили пропустить два дня в университете. Я спрашиваю: "Но вы же понимаете, что они вот так запросто покупают вас?" На что девушка объясняет, что да, конечно, они прекрасно все понимают. "Но ведь хочется и домой съездить", добавляет она.

Две истории и пять лет разницы. Как я писал во второй статье, истребление политической воли у молодых людей началось задолго до 2010 года. Где-то в середине нулевых, когда изъеденные молью пионерские галстуки были заново отутюжены и сбрызнуты дешевым одеколоном. И молодые люди, которые во все времена были главным двигателем перемен, завязли в аполитичности и смехотворном активизме. Когда пройдет время, и историки посмотрят на эти мрачные годы, они с легкостью определят этот момент, этот циничный перелом, лишивший молодых людей желания иметь политические принципы и гражданскую позицию. Пожалуй, вот это подсознательное принятие несвободы, с детства, еще в школьные годы, это и есть основное преступление режима. И ведь самое дикое в этом то, что девушка из 2015 года не соврала. Они действительно все понимают. Однако подсознательно они давно привыкли подстраиваться и привыкать к тому, что предлагают.

Ну а для некоторых - это вообще игра. Я не удивлюсь, если какой-нибудь безликий член БРСМ (а они все безликие, это главное условие) ответит на мою претензию примерно так: "Ну это прикольно". То есть он тоже все понимает, однако методическое пособие заучивает наизусть. Никто ведь не думает, что телевизионные пропагандисты верят в то, о чем говорят. Разумеется, это игра, и они уверены, что понимают правила. Так и здесь: многие думают, что просто играют. Что не тратят лучшие годы своей жизни на то, за что однажды им будет ужасно стыдно. "Папа, а чем ты занимался в то время?..". (Есть, разумеется, и тот, кто активно верит и рвется в первые ряды, однако это случай запущенный и не поддается интеллигентному анализу.) 

К сожалению, символику тоже многие воспринимают как игру, и для некоторых майка с "Погоней" заменяет реальное чувство любви к стране и к ее прошлому. Власть, кстати, понимает это, и не особенно препятствует уютным, домашним протестам. Однако есть и те (и таких мне тоже приходилось встречать), кто полностью игнорирует вопрос символики. Мол, какая разница? Разве герб имеет значение? И вот это действительно страшно. Это тот самый уровень оторванности от истории, уровень беспринципности и апатии, который взращивала местная идеология и который заставил нас забыть об истинном смысле кровожадного референдума о смене символики. Ну и потом - это ведь еще и чувство вкуса. Кто-то выберет Битву под Оршей, а кто-то - закат над болотом. Возвращаясь в деревню моего детства из первой статьи, я вспоминаю, как в середине 90-х к нам в гости пришла подруга бабушки, осмотрела красный ковер с продольными зелеными полосами и сказала: "Красный и зеленый. Какое ядовитое сочетание". 

Аполитичность сегодня в моде, и молодые люди не прочь воспользоваться формулой восьмидесятилетнего старика, беззаветно уставшего от жизни: это все политика, она грязная, не мое дело, не стоит вмешиваться. Одним словом, власть добилась своего. И тут важно отметить, что в этом ей сильно помог интернет. Социальные сети перетянули на себя все внимание, и под новым фильтром в Инстаграме так трудно отличить Беларусь от Швейцарии. Я не хочу заниматься морализаторством и казаться ханжой. В конце концов, система не обошла никого. Однако молния в меня ударила слишком поздно, и я хорошо видел момент, когда тучи только собирались в небе. И этот момент я запомнил навсегда. Как бы то ни было, перемены в молодых людях произошли катастрофические, и на улицы большинство из них не выйдет. И от досрочного голосования, боюсь, не откажется. Мир - это одно сплошное отвлечение, и мысль не ложится на картинку за окном. В недавнем интервью Сева Новгородцев пытался объяснить, почему считает Билла Клинтона лучшим президентом. "Он играл на саксофоне", сказал он. "А когда играешь на саксофоне, голова открыта и ты не перестаешь думать". 

Молодых людей этой власти простить нельзя. Нельзя простить страха, с которым они существуют и которого даже не замечают. Нельзя простить тусклого взгляда, который так хорошо известен иностранцам. Нельзя простить шепота, на который они так естественно переходят, когда разговор касается политики и власти. Нельзя простить этой жуткой, безумной беспринципности. И нет, я не обо всех. Я о многих. О тех молодых людях, например, что стояли на прошлой неделе неподалеку от станции Якуба Коласа. Они посмотрели в сторону пикетов, посмотрели на флаги и на лозунги, и зевая произнесли: "Пойдем к "Силуэту".

И напоследок третья история. Она случилась в годы моей учебы в университете. Я познакомился с одним студентом, с которым после вечерних занятий мы шли в сторону метро. И вот однажды разговор предательски скользнул в сторону политики. И внезапно человек стал доказывать мне, что Л. - это буквально отец нации. Если не он, то все пропало. Нам конец. Я не мог поверить в то, что происходит, и в любой момент ожидал услышать про "стабильность" и "мирное небо". Во второй половине нулевых я все еще спорил на такие темы, и мы едва не разругались (хотя, в общем, разругались). Помню, что в какой-то момент он сказал мне, что обычно с таким напором Л. критикуют те, чьи близкие люди напрямую пострадали от его власти. Помню, что посмотрел на него тогда с тоской и понял, что в разговоре этом нет никакого смысла. И мы, наверное, заслуживаем то, что получили.

Статья третья. Тролли.

Последние дни 2010 года были одними из самых черных в моей жизни. Все эмоции отключились. Я сидел в аудитории, смотрел перед собой, а студенты спрашивали, что случилось. Я плохо себя чувствую? У меня кто-то умер? Они так безнадежно оглупели? Было трудно о чем-то думать, потому что из каждой двери и каждого окна выглядывал труп Кирова. Нет, разумеется, это не были советские 30-е годы. И все же мы приблизились к ним настолько, насколько это вообще было возможно в европейской стране в 21-м веке.

В последние дни 2010 года я понял (говорю это сознательно, не боясь громких слов), что больше не имею ничего общего с этой страной. Что теперь мы живем с ней отдельно друг от друга. И все, что в ней происходит, я вижу как будто издалека. Да, были шествия и были Дни Воли, во время которых я по-прежнему ощущал свою причастность к прошлому этой страны, однако то были редкие вспышки. Власть давно перестала быть плохой - она была преступной. Уже ничего, из того, что он говорил, не вызывало у меня смех. Остались только тоска и сильное чувство стыда. Одно его имя вызывало брезгливость, и я перестал произносить его вслух. Я больше не хотел его ни с кем обсуждать. В студенческие годы я мог часами спорить и доказывать людям, что их сон затянулся, а ценность жизни стремится к нулю. Однако теперь я не видел в этом никакого смысла. В конце концов, если за 15 лет ты ничего не понял, то и черт с тобой. Все равно, что спорить с религиозным фанатиком или антисемитом: скучно до слез. 

Хотя были все же и забавные моменты. Так, один мой знакомый из Калифорнии приехал в гости и попросил сводить его на парад 3 июля. Я сказал, что ему придется идти одному, и попросил объяснить это странное желание увидеть процессию тракторов и газовых плит. Его объяснение умилило меня. Он сказал, что хочет посмотреть на живого диктатора. В итоге ему пришлось идти без меня. А вечером, когда мой знакомый вернулся домой, я спросил его, удовлетворил ли он свое любопытство. Он сказал, что да, что никогда не видел ничего подобного (oh for sure), и даже продемонстрировал два нечетких снимка на своем телефоне. Я подумал тогда: он покажет эти фотографии друзьям с Западного побережья, и тогда хоть кто-то посмеется над человеком в нелепой военной форме, который давно уже стал пародией на ту самую книгу Маркеса.

На самом деле, я понимаю интерес иностранцев к неосоветской эстетике. Я понимаю тех, кто хочет заглянуть за ворота Пхеньяна. Когда меня спрашивают, стоит ли ехать в Минск, я говорю, что да, почему бы и нет, поезжайте. Киев - это свободный город. В Москве деньги. Вильнюс никогда не был советским. Минск же десятых - это все тот же засушенный и слегка припудренный 78-й год. Ну а кто не хотел бы попасть в Советский Союз образца нестареющего Брежнева? Да, и я понимаю их смех. Они не жили со всем этим большую часть своей жизни, и рассказы про подрастающего сына веселят их своей азиатской аляповатостью. 

Десятые годы? Взрыв в метро, обезумевший курс доллара, закладывание страны. Одним словом - стабильность. И все же главным символом десятых в этой стране стали выборы 2015 года. Блеклые, бледные, безвольные выборы 2015 года - что может яснее выразить сущность времени? Полное смирение устраивало власть, равно как все это время их устраивало и то, что люди продолжали уезжать за границу и больше не раздражали их своим нервным присутствием. Впервые в истории страны не было разницы между теми, кто был "за", и теми, кто был "против". Недавно выпущенный из тюрьмы Николай Статкевич был одним из немногих, кто все еще пытался сопротивляться, однако система, казалось, даже не заметила. Десятые годы? Заигрывание с Россией и с Западом, средневековый закон о безработных, запрет на аплодисменты. Черное полотно уже почти касалось головы, а мы по старой привычке делали вид, что это птицы.

А еще мы делали вид, что кто-то прийдет и спасет нас, забывая не только про мертвую хватку России, но и про мучительную realpolitik на Западе. Забывая о том, что у Запада есть свои проблемы, среди которых Л. - это всего лишь мелкий раздражитель. Они живут в другом времени и с другими стандартами, и в их западном часовом поясе Трамп - это фашист. В их западном часовом поясе можно говорить, что Америка (или, например, Англия) скатилась в сталинизм. А ты слышишь все это, читаешь об этом, и в голове возникает одна только мысль: черт возьми, ну вы же понятия не имеете, о чем говорите. 

И все же любовь к стране никуда не исчезла. К идее страны, к ее образу. Любовь к стране - это все то, что ты можешь сделать для нее. А я по-прежнему думаю, что все то лучшее, что есть во мне теперь, в данный момент жизни, я могу реализовать именно здесь. Рядом с теми людьми, которые меня окружают. Среди которых, кстати, нет ни одного человека, признающего эту власть. Я говорил об этом недавно с друзьями и знакомыми, и почти все убеждали меня, что не знают больше ни одного человека, поддерживающего Л. Разумеется, такие люди существуют, но вот где они живут и о чем думают - мне неизвестно. 

Так что у любого смирения бывает предел, и невежественная власть не была способна учесть это. Надежда прочно сидит внутри, и порой она ослепляет и не дает нам увидеть тот очевидный факт, что они готовы держаться за эту власть до конца. Что Маркес был прав, и "жажда власти - это результат неспособности любить". Сегодня, в июне 2020 года, это особенно очевидно. Они хорошо понимают, что "после" их не ждет ничего хорошего. Что "после" - это конец. И дело не только в судах и боязни все потерять, но еще и в том, что они ведь ничего не умеют делать. В нормальной, здоровой среде все эти люди (от водителей автозаков до министров) - ничто. Пустое место. Да, они могут научиться смотреть в глаза собственным детям, но они не смогут посмотреть на солнечный свет, который однажды разорвет к черту эти проклятые шторы. И это будет другой солнечный свет. Не тот, что был в июле 1994 года, когда я проснулся в деревенском доме, под старинной картиной Поленова. В этом свете не будет ни фальши, ни сомнений, и он превратит их в обычных каменных истуканов. Примерно как троллей из книги Толкина. И мы вдруг увидим, что ничем, кроме каменных троллей, они никогда и не были.

Статья вторая. Площадь.

Повесть "Нашествие" Владимира Матикевича не была книгой в привычном понимании слова. Скорее, это была стопка отксерокопированных страниц, которые тайно, с придыханием передавались между учениками моей школы. В этой художественно-документальной повести описывалось детство, а также все то, о чем многие в этой стране даже не догадывались. Как не догадываются до сих пор. Многие эпизоды "Нашествия" оставляли довольно жуткое впечатление, однако теперь, когда прошло столько времени, и "Осень патриарха" прочитана и перечитана не один раз, все это не может и не должно удивлять. У каждого читателя романа Маркеса должны быть любимые строчки, и мои такие: "... затем он отправлялся на молочную ферму, чтобы проверить, сколько нынче утром надоили молока, и распорядиться насчет его выдачи, после чего три президентские кареты развозили молоко по казармам города, - он лично проверял, сколько надоено, и распоряжался выдачей молока с той самой поры, когда водворился в президентском дворце...". И это не говоря уже о том, как диктатор из "Осени патриарха" продает страну и предает друзей.

И все-таки, несмотря на черное полотно и затянутые шторы, несмотря на истории Гончара и Завадского, у нас был еще шанс все исправить. В начале 00-х хватка была жесткой, однако она все еще не была железной. Когда я думаю о том времени и выборах 2001 и 2006 годов, я вспоминаю слова Николая Халезина (основателя Белорусского свободного театра), рассказывавшего о толпах недовольных людей на площади и о главе милиции, который прямо говорил: соберете сто тысяч человек - и мы перейдем на вашу сторону. Однако не собрали, и момент был упущен навсегда. Палатки, что стояли на Октябрьской площади в 2006 году, были отчаянием, и законченный марксист Акулов, наш преподаватель философии, самодовольно прохаживался между лекционными рядами, потирал руки и говорил нам, что с оппозицией покончено. Мы спорили с ним, однако - Милинкевич, Гончарик...? Эти люди казались ужасно наивными, и во время сбора подписей я упрямо подходил к устаревшей фотографии Зенона Позняка.

Что касается школы, то черное полотно опускалось все ниже. В аудитории внесли портреты Л. и красно-зеленые флаги. Кто-то наверху понял, что у оппозиции есть "Зубр", а у них нет даже пронафталиненных пионеров. И тогда они решили спустить на нас нечто с полуэротическим названием БРСМ. Наш класс собрали в душной аудитории и сказали, что нужно будет внести небольшую плату, а взамен мы получим красивый партбилет и возможность поехать в летний лагерь. Нам было шестнадцать лет и мы, конечно, долго смеялись и никуда не вступали. Никогда не забуду, как один мой одноклассник сказал тогда, что лучше застрелиться, чем стать членом гитлерюгенда. Он приставил палец к виску и произвел характерный звук. Однако сомнений больше не было: они взялись за молодых людей, и они не отпустят их до тех пор, пока политическая воля не атрофируется. Но об этом ниже.

А пока - нулевые годы. Состояние оцепенения уже проросло, укоренилось, и политический страх органично вписался в местный менталитет. В конце концов, не стоит просить многого от страны, пережившей Советский Союз. Ее не трудно подавить - она привыкла. Политические разговоры исчезали с улиц городов, а шепот перешел не только в голос, но и в мысли. Хотя тогда все еще можно было зайти в офис БНФ на Машерова, 8 и услышать свежий анекдот про Л. Можно было зайти в университет и увидеть, как в фойе сидят девушки с гитарой и в окружении других студентов поют "Паветраны шар" (Господи, неужели все это было когда-то?). А еще можно было приехать в заброшенный дом неподалеку от площади Бангалор и попасть на закрытый показ пьес Белорусского свободного театра. 

Помню, как мы приехали туда поздно вечером. Было уже темно, атмосфера казалась таинственной и слегка напряженной. Впускали по фамилиям, вписанным в какой-то загадочный список. Мы зашли последними и сели на край длинной скамейки, стоявшей в просторной и очень тихой комнате. Перед началом к нам вышел Халезин и сказал, что не может гарантировать того, что всех нас сегодня не арестуют - несмотря на присутствовавших в зале журналистов и британских актеров. Что ж, неплохо. Те самые слова ободрения, которых мы так ждали. 

Скажу сразу: Белорусский свободный театр поражал и восхищал меня скорее не своей художественностью, а силой подачи (далеко не одно и то же). И первая постановка в тот вечер совершенно сбивала с ног. Она рассказывала про похищения людей в Беларуси. Да, разумеется, мы обо всем этом уже знали, однако вещь была такой безоговорочной мощи и силы проникновения, что появление людей в масках представлялось неизбежным. Однако обошлось. Я шел домой оглушенный и долго еще пытался осознать все то, что увидел и услышал в этот вечер. Нет, пьеса мне не понравилась, но ведь они и не пытались понравиться. Они всего-навсего хотели остаться в моей памяти, и это им удалось. Для этого не понадобились даже отряды специального назначения, везущие нас в милицейский участок.

А еще это было время, когда мы смеялись. Несмотря на все то, что происходило в стране (а в ней ничего не происходило, кроме экономического застоя, строительства ледовых дворцов и показных новостей с полей), мы находили причины смеяться. Над "стихами Быкова", над Скориной, проживавшим в Питере, над всем тем бредом, что звучал как в живом эфире (было время, когда он еще на боялся живых эфиров), так и в записи. Тогда почему-то на все это еще хватало чувства юмора, и я продолжал вести внутренний диалог с этой властью и пытался ощущать себя частью этой страны. В то время я жил внутри нее, и перед глазами не было еще образа группы отморозков в форме, которые били девушек, а потом гордо писали об этом в социальных сетях. Потому что когда случилась площадь в декабре 2010 года, и произошла циничная провокация, и людей избивали на глазах у родных, мой внутренний диалог с властью и с этой страной наконец оборвался. 

Статья первая. Нашествие.

Мне ужасно неловко говорить об этом теперь, когда все обернулось такой пошлостью, но мое первое политическое воспоминание в чем-то очень набоковское. Так, я думаю о Корнеллских лекциях, в которых Набоков любил объяснять русскую литературу при помощи ярких спецэффектов. Иногда он включал настольную лампу и говорил: это Чехов. А иногда раскрывал все окна, впуская в лекционную аудиторию клубы света: это Толстой. Итак, мое первое политическое воспоминание связано с тем далеким солнечным утром 1994 года, когда я проснулся в деревенском доме, под старинной картиной Поленова, и бабушка вошла в комнату, резко открыла шторы и сказала: "Л.* победил". Комнату осветил поток летнего света, и я прищурился. Я пытался понять, что сказала бабушка, какое это имеет значение, и стоило ли ради этого будить весь дом в середине июля, в 9 часов утра.

В деревне, где я проводил каждое лето своей школьной жизни, многие смеялись над теми, кто голосовал за Л. Смеялись небрежно. Смеялись в 1994 году. Помню, что за два дня до рокового утра 11 июля, я сидел на лавочке у забора нашего дома и слушал, как несколько молодых людей обсуждали преимущества политической программы Кебича (сегодня мало кто вспомнит это имя, однако оно зачем-то осталось в памяти). Все оставшееся лето мы пытались добиться от дедушки, за кого голосовал он. Дедушка отказывался говорить, ссылаясь на непонятную формулу: это, мол, его личное дело. Кажется, где-то в конце августа мы добились-таки своего (кстати, интересно: почему этот вопрос так интересовал нас?). Дедушка сдался перед самым нашим возвращением в Минск: он голосовал против всех. Даже теперь, когда прошло 25 лет, и дедушки давно нет, я зачем-то вздыхаю с облегчением.

А дальше начался кошмар. 

Хотя нет, не начался. По крайней мере, не сразу. Так, еще не скоро я узнаю о том, что 1994 год - это не просто год первых выборов в истории независимой страны. Это еще и год, когда население Беларуси было на своем пике. Год, после которого люди начали уезжать из страны. Я хочу, чтобы каждый, кто читает сейчас этот текст, задумался об этом. Еще раз: пик численности населения Беларуси был в год выборов 1994 года. Если у вас не рвется сердце от этих слов, то у вас извращенное представление о слове "патриотизм". Так что многие все поняли сразу и поспешили уехать. А многие, конечно, продолжали смеяться над его косноязычием. В конце концов, в какой другой стране мира такое возможно, чтобы президент не умел говорить ни на одном из государственных языков? Он, конечно, не научился до сих пор, однако в то время это была абсолютная провинциальная дикость.

Что, кстати, напоминает мне один эпизод, случившийся лет восемь назад. С одной замечательной женщиной, профессором зарубежной литературы, мы поехали на конференцию в Москву. По дороге, в поезде, мы спорили о Набокове (которого я любил, а она нет) и Д.Г. Лоуренсе (которого не любил я, а она любила), однако самый интересный спор случился на обратном пути. На вокзал нас отвозил ужасно разговорчивый таксист, коренной москвич, все время говоривший о политике. Это была осень каких-то парламентских выборов, и он объяснял, что голосовать не за кого, кругом обман, все продано. Чтобы как-то поучаствовать в его монологе, я сказал, что у них было "Яблоко", а у нас даже Явлинского нет. Таксист нехотя согласился, однако продолжил убеждать нас, что в России все гораздо хуже. Я не стал спорить, и только осторожно добавил, что их политики не носят атласные пиджаки и умеют говорить по-русски. Москвич изумленно посмотрел на меня, и мы перешли на другие темы. 

Но вернемся в 90-е годы. В эти странные, мертвенно-бледные 90-е годы. Вернемся, например, к моей воспитательнице из группы продленного дня, которая не могла выговорить слово "наушники", однако любила рассказать нам о политике. Разумеется, мы ничего не могли ответить ей в свои восемь с половиной лет, но я никогда не забуду, как однажды она заговорила с нами о выборах. О том, что голосовала за Л., хотя не любила его. Человек, читающий все это в 2020 году, может подумать: дама решила, что если не Л., то в стране случится апокалипсис или третья мировая война. Это не так. По ее словам, она голосовала за него по той причине, что у него хорошее окружение... Ох, если бы эта милая женщина знала тогда, в середине 90-х, что он сделает с этим своим хорошим окружением, она сшила бы свой собственный бело-красно-белый флаг из скатертей и занавесок, и вышла с ним на школьную площадь. И повела бы всех нас за собой. Однако она не знала. 

Такое ощущение, что не знал никто. Страна жила в каком-то оцепенении. Помню, как мы с другом читали "Белорусскую Деловую Газету", привезенную в деревню его родителями. О, это было настоящее таинство! Это был протест. Мы забирались на диван и читали все это вслух, а затем перечитывали и повторяли про себя, когда собирали ягоды или играли в футбол. Однажды, перед выборами 2001 года, мы читали статью, в которой журналист задавался вопросом: "Сможет ли такой авторитетный человек, как Е.**, объявить очевидно подтасованные результаты выборов?" Да-да: в 2001 году подобные вещи писались с серьезным выражением лица. Когда-то у Е. был авторитет.

Когда-то все вообще было немного по-другому. Конец 90-х и начало 00-х. Время совершенно вегетарианское по сегодняшним меркам. По радио крутили "Я нарадзіўся тут". В Купаловском театре можно было увидеть "Тутэйшых". Удивительным было и то, что мы с одноклассниками совершенно безнаказанно проделывали с нашими школьными дневниками. Во-первых, мы заклеивали герб и гимн цветной бумагой и вырезками из журналов и книг. Во-вторых, мы брали замазку и после некоторых манипуляций превращали красно-зеленую порнографию в бело-красно-белый флаг. Далее мы сдавали наши дневники на проверку, и ни один учитель не имел к нам претензий. Ни один не вызвал родителей, ни один не угрожал исключением. Уверен, они видели все это и широко улыбались. Повторю: это было другое время. И я сейчас не о том, что наши волосы были золотыми, а трава росла более высокой и зеленой. Хотя... начало июня никогда не было таким холодным.

И все же я помню первые тревожные разговоры за праздничным столом, когда становилось понятно, что какое-то черное полотно нависло над страной, и дышать становится все трудней. Нет, мы едва ли знали о преступлениях, однако родители, конечно, говорили о том, что же он, черт возьми, делает со страной. Правда, все эти разговоры были еще далеки от нас. Мы не до конца понимали происходящее. Август 98-го представлялся мировой проблемой, а курс доллара казался исторической неизбежностью. Мы были детьми и так естественно хотели продлить детство. 

Но вот однажды сестра вернулась из школы и принесла книгу "Нашествие"... Думаю, именно тогда моя политическая невинность была потеряна в полной мере. Я сел в кресло и начал читать. С этой книгой - 90-е закончились.


* В одной из будущих статей я объясню, в какой момент перестал произносить это имя. Ничего общего с Волан-де-Мортом. Куда ему.

** Я не могу написать это имя из чувства брезгливости.

Пять статей о политике

Важно. 

Я сел писать о цветах, однако рассказ вышел о политике. В последнее время это происходит естественно и словно против моей воли. Политика всегда находила меня в самые неожиданные моменты жизни. Например, когда я садился писать о цветах... Так что в этом месяце я не пишу о книгах и о новом альбоме Иэна Маккея. В этом месяце будет пять статей о политике. А еще о том, что случилось с одной страной, которая всегда думала, что политика не про нее, а про каких-то абстрактных людей сомнительной наружности. Думаю, эти пять статей я писал очень давно, но - как всегда - даже не догадывался об этом. И вот сейчас, в июне 2020, настал момент.

Но сначала - новая песня от Иэна Маккея: